Прощённые долги - Страница 62

А она жадно, очень внимательно слушала, кивала головой, стараясь ничего не упустить, и теперь не выглядела испуганной. Наоборот, Наталья была благодарна небу, пославшему ей этот шанс, о котором она совсем недавно говорила тому же Лобанову за праздничным столом. Говорила, даже не подозревая, как скоро сбудутся её мечты. О том, чем это может грозить её самой, старалась не думать, чтобы не расслабляться, не отвлекаться. Она всегда порхала по жизни, как бабочка, и сейчас смело полетела на огонь, даже не подозревая, что прекрасные крылышки её скоро сгорят. Ей было весело, жутковато и интересно слушать Матвея, который, конечно же, вовсе не собирался кончать с собой. Наталья никогда не верила в плохое, и это очень долго помогало ей жить…

Матвей плохо помнил, как спустился вниз по лестнице, как сел в машину и завёл мотор. Опять ничего не случилось, и «девятка», виляя между соснами, спокойно выехала на проспект Энгельса. Лобанов гнал её к Выборгскому шоссе, и потом – к выезду из города, к Шуваловскому парку, куда почему-то хотел забиться, будто затравленный зверь.

По-осеннему пёстрые кроны деревьев манили его, обещали защиту и помощь, чем-то напоминали родное Лодейное Поле, Подпорожье, откуда родом была его мать. Так сладко, так пьяно пахло вокруг. И жалко было расставаться со всем этим прекрасным миром. Но Матвей твёрдо знал, что расстаться всё равно придётся, и случится это очень скоро.

Он шёл и шёл, натыкаясь на деревья, и из-под ног сыпался песок. Матвей миновал уже Парнасскую гору, углублялся всё дальше в парк, и голова его постепенно становилась блаженно-пустой. Страх испарился, на душу снизошла благодать. Сначала он вспомнил, как прощались с Наташкой на пороге квартиры, и она клялась непременно добраться до Литейного, всё рассказать там и попросить о помощи.

А после вспомнилась кривая берёза в их деревне, плывущие в студёной воде толстые не ошкуренные брёвна, которые, налезая одно на другое, крутились в середине реки. Они вставали торчком и снова падали, вздымая фонтаны брызг. А по берегам валялась кора, которая так приятно пахла, особенно по осени, как сейчас – свежо, остро. Он, Мотька, собирал куски коры и делал из них лодки. Потом, вместе с другими пацанами, пускал судёнышки вниз по течению и бежал сзади, чтобы как можно дольше не упускать свой кораблик из виду.

И рядом, хохоча, визжа, падая в мелкую воду и снова вскакивая, неслись его друзья. Мотька прыгал вместе с ними, орал от восторга, свистел в четыре пальца, кидал в реку камешки, которые должны были много раз проскакать по поверхности воды, прежде чем утонуть. У него всегда был самый лучший кораблик, и камень скакал дольше, чем у других, и бегал он быстрее, и свистел, как Соловей-Разбойник.

Тогда он был ещё совсем ребёнок, и забывал, что дома больше нет матери, а есть мачеха. Она была именно такая, как в сказках – злая и драчливая. На Мотьку и двух его сестрёнок-близняшек, Глафиру и Анфису, градом сыпались подзатыльники – просто так, без всякой вины. Мамке не на кого было оставить корову, она стала рожать дома, не поехала в больницу. Но случилось несчастье, открылось кровотечение, а помощь вовремя не подоспела. Оставила она троих сироток, а отец через год женился на бухгалтере из их леспромхоза. А потом по пьянке пошли стенка на стенку с мужиками-шабашниками, не поделили выгодную работу. Получил батька нож в живот; неделю промаялся и тоже помер.

И сейчас, на песчаном откосе, среди сосен, на него вдруг нахлынула звериная тоска. Матвей только что обожал этот мир, но вдруг возненавидел его. Острая боль пронзила грудь, и липкий страх смерти пополз по телу. Не умри тогда мамка, не пошёл бы Мотька в зону ни в первый, ни во второй раз. Никогда бы при мамке этого не случилось, а, значит, не было бы и ничего другого.

Не осталась бы инвалидом на всю жизнь побитая лопатой мачеха, не прятал бы Мотька трупы по безвестным могилам, не закрывал «цинки» с драгоценностями на кладбищах, не ставил бы там фальшивые надгробья. И Артёмку, сына, не бросил бы грудным, не обрёк бы его на страдания и слёзы. И Нина была бы жива, потому что всё могло сложиться совсем иначе…

Лобанов понял, что дальше идти не может, и остановился. Он совершенно спокойно, будто пачку сигарет, вынул из-за пазухи «макаров», сбросил предохранитель. Осмотрелся вокруг, попрощался с белым светом, с огненной осенью, с низкими уже тучами – совсем такими, как в детстве. Молитву Матвей никак не мог вспомнить, поэтому просто перекрестился, жадно вглядываясь в шафрановые полосы заката, которые так хорошо были видны отсюда, с горы. А потом прижал воронёное дуло к правому виску и сразу же, зажмурив глаза, спустил курок.

Испуганные выстрелом птицы тучей поднялись над вершинами деревьев, а сосновые иголки посыпались на затылок и спину Матвея, который упал лицом в муравейник. Вывалившийся из его руки пистолет съехал по песку на спутанные корни сосны, и вторым пластом его совсем засыпало…

* * *

Наталья, горько плача, сидела в своём «Опеле» у светофора, считала секунды до той поры, когда зажжётся зелёный сигнал. Ещё час назад она не представляла, что будет так рваться на Литейный, потому что всегда избегала встреч с милиционерами, а родную «спецуру» крыла последними словами. Каждая заминка, остановка, необходимость ждать и тормозить едва не доводили её до истерики, и искусанные губы тряслись от беззвучного плача.

– Бог помог… Мне помог Бог! – бормотала она, размазывая помаду по лицу. – Может быть, там будет сам Андрей, и мне удастся поговорить с ним, попросить прощения за всё… Он ведь ничего не потерял вместе со мной, а только нашёл. Ленка покойная ноги ему мыла и воду пила. Дети вон такие, один другого краше! А со мной, наверное, так и не вышло бы ничего. Наверное, не должна я быть матерью, раз такое случилось! Тот, второй ребёнок тоже погиб бы, потому что я не достойна всего этого. Моё дело – по кабакам шляться!..